Баал Ноктаиэль

Баал пала в бою не от меча достойного противника и не в поединке чести, а под гневными ударами обезумевшей толпы. Это была жестокая, бесславная смерть – и, возможно, именно поэтому она не забылась, а запечатлелась в её памяти, став неизгладимым шрамом на душе.

Всё случилось слишком быстро. Граф – проклятый стрелок – выпустил в неё первую стрелу, и она, пробив защиту, вонзилась прямо в её тело, хлестнув кровью по древнему камню. Баал была ранена, но не сломлена. Она отозвалась на зов своей силы, восстановив часть здоровья, готовая сражаться дальше.

Но толпа уже окружила её. Удары сыпались со всех сторон – грубые, беспощадные, полные ненависти. Она пыталась удержаться на ногах, пыталась вновь призвать исцеляющую магию, но не успела. Мир перед глазами Баал померк.

Когда её тело рухнуло на холодный камень, шанса спастись уже не осталось. Они добили её. Оставили лежать, забирая её жизнь без чести, без достойного финала.

Во время своего изгнания, она случайно попала в храм Шизуру, скрытый в горе в районе Щелкающих Пещер. 

Когда Баал вошла в храм, она увидела, что он заброшен, а его священные залы осквернены демонами. После долгой битвы с порождениями тьмы она добралась до алтаря, где в центре, воткнутый в камень, сиял божественный клинок. Когда Баал коснулась рукояти, её сознание наполнил голос Шизуру:

"Ты отвернулась от тьмы, но сомневаешься в себе. Возьми этот клинок — частицу моего света. Он будет исцелять твои раны и направлять тебя к истинной чести."

В момент, когда Баал вытащила меч, его золотое сияние разогнало тьму, очищая храм от осквернения. С тех пор "Тэнъё" стал не просто оружием, а символом её пути — светом, который исцеляет и ведёт вперёд.

Клинок содержит искру сущности Шизуру, даруя частицу её силы.

7 февраля перекована в серебро.

   В подземном городе Шигороку, сокрытом в недрах материка Тянь Ша, царила вечная тьма, пронизанная шепотом древних тайн и забытых имен. Именно в этой бездне, под тяжестью тысячелетней тьмы, родилась Баал. Её мать, Зиратис, жрица демонического владыки Ровагуга, властвовала над Багровым Алтарём своего бога, её шёлковый голос плёл молитвы, призывавшие ужасы из Бездны. Рождение Баал не было поводом для радости, это была сделка. Зиратис видела в дочери инструмент, сосуд для амбиций семьи в беспощадной иерархии города. Но с первого мгновения, когда Баал открыла глаза, они выдали её. В отличие от багровых или фиолетовых глаз её сородичей, её глаза пылали янтарём, словно угли, пойманные в бурю. Они мягко светились даже в сумраке Шигороку, отмечая её как иную, опасную, чужую.

     “Это проклятье,” — прошипела Зиратис, её пальцы чертили руны на колыбели Баал, словно пытаясь запереть аномалию внутри. “Недостаток, который нужно искоренить.” Советники жрицы шептались о знамениях, о ребёнке, что может бросить вызов воле Ровагуга. Но Зиратис, всегда прагматичная, решила выковать из Баал оружие, а не уничтожить её. Янтарные глаза стали тайной, скрытой за вуалями или тенями, пока девочка не докажет свою ценность — или слабость.

     Детство Баал было горнилом. Шигороку не знал тепла, не знал безопасности. Пещеры отзывались эхом клинков в тренировочных ямах и смеха дроу, упивавшихся чужой болью. Баал училась ходить по улицам, скользким от крови, прокладывать путь через туннели, где пауки размером с волков ткали поющие магией сети. Её первыми воспоминаниями были холодный взгляд матери, бремя ожиданий и шёпот слуг, называвших её “янтарноглазой”, когда думали, что их не слышат. Ночами, в тишине своей комнаты, Баал прижимала ладони к глазам, моля их измениться, стать такими, как у её матери. Но янтарное сияние не угасало, молчаливо восставая против тьмы, что стремилась её поглотить.

     Одно воспоминание врезалось в память, острое, как лезвие. В семь лет Баал привели к Багровому Алтарю для её первого ритуала — испытания верности. Человек, пленённый на поверхности, стоял на коленях перед Зиратис, его глаза были полны ужаса. “Докажи свою преданность,” — приказала Зиратис, вручая Баал церемониальный нож. Толпа дроу-аристократов наблюдала, их взгляды жаждали крови. Рука Баал дрожала, сжимая нож, чьё лезвие сверкало в свете факелов алтаря. Пленник умолял о пощаде, и на миг Баал увидела не жертву, а человека — того, кто, возможно, знал солнце, мир за пределами пещер.

     Её янтарные глаза встретились с глазами матери, и взгляд Зиратис был непреклонен, обещающий кару за провал. Тяжесть ответственности давил на Баал: жестокость города, голод алтаря, ожидание, что она станет одной из них. Но искра внутри неё вспыхнула. Она разжала пальцы, и нож со звоном упал на камень. Толпа ахнула, за этим последовал гнев Зиратис. “Ты позоришь нас,” — прорычала мать, хватая Баал за руку. Наказание было быстрым — дни в беспросветной камере, тело в синяках, дух на грани. Но в той тьме Баал обрела странную ясность. Она не будет пешкой в игре своей матери. Она выберет свой путь

     С годами бунт Баал закалился в решимость. Она преуспевала в Доме Ножей не ради славы, а ради выживания. Её янтарные глаза, хоть и скрытые заклятиями или капюшонами, стали её тайной силой, напоминанием о свете, который она не могла назвать. К десяти годам слухи о её “проклятье” вышли за пределы контроля матери. Некоторые дроу видели в ней угрозу, другие — диковинку. Зиратис усилила давление, требуя от Баал доказательств верности через всё более жестокие испытания. Но каждое испытание — каждый бой, каждый ритуал, каждая ложь, что она отказывалась произнести, — приближало Баал к истине, которую она чувствовала, но не могла пока понять. Её путь лежал за пределами Шигороку, в мире, которого она никогда не видела.

     Пока Баал была ребёнком в городе теней, её сердце — полем битвы, где тьма и свет вели свою первую войну.

     Ночь. Небо, усыпанное звездами, тихо дышало над плоской крышей Чёрная башня магистра Мистери в Лоно Забвения (Низший уровень). Камень был холоден под её руками, но Баал не замечала этого. В левой руке — кусочек белого мела, стертый, изломанный, покрытый пылью дорог. Она наклоняется и пишет на камне одно и то же, что писала уже сотни раз:

     "Баал была здесь."

     Тонкая, аккуратная вязь. Почти невидимая, если не знать, куда смотреть. Никто не придавал значения этим словам, а те, кто всё же замечал — списывали на странность жрицы. Никто не догадывался, что за каждым мелом, за каждым "была", скрывались годы боли, изгнания, одиночества и глубокой веры. Она должна оставить след. Хоть какой-то.

     Когда Баал была ещё ребёнком в Шигороку, в подземном городе, где никто не смотрел в глаза друг другу дольше трёх секунд, её мать, зловещая и немногословна часто повторяла: - Ничего не остаётся. Всё исчезнет. Даже ты. Это были её колыбельные, обрывки философии тьмы подземного города. И Баал долго верила в это. Пока однажды в тёмном зале, заполненном дымом грибного тумана, не увидела царапины на стене.

     "Миран был здесь."

     Небольшая, торопливая надпись. Кто такой Миран? Где он теперь? Что случилось с ним? Никто не знал. Но в ту ночь Баал не могла уснуть. Впервые она осознала, что кто-то здесь был до неё. Кто-то оставил след. Хоть какой-то. Царапина на камне стала откровением. Молчаливым криком: "Я существовал." С тех пор в её душе поселилось сопротивление. Против всей философии исчезновения. Когда она бежала из Шигороку, с изодранными ступнями и едва живой, первым, что она сделала на поверхности, — взяла мел из мешка какого-то уличного торговца в Аяджинбо и, прячась в переулке, на стене написала:

     "Баал добралась сюда."

     Слёзы мешали ей дописать «жива», но смысл остался в сердце. Это стало её ритуалом. Каждый раз, когда она оставалась одна, после битвы, после пути, в стене, в дереве, в камне — она писала:

     "Баал была здесь."

     Не для других. Не для славы. Не даже для памяти. А чтобы, если она когда-нибудь снова исчезнет, как исчезают все изгнанники, как исчезают герои, как исчезают призраки — кто-нибудь, хоть кто-то, нашёл эти слова. И понял: здесь была душа. Сомневающаяся. Живая. Боящаяся. Храбрая.

Боо однажды увидел надпись и спросил:
— Ты боишься, что тебя забудут?
— Я не знаю, — ответила она. — Но я боюсь, что если не напишу, никто не узнает, что я была жива.

     
Сейчас, стоя на крыше башни, она знает — эти слова становятся молитвой. Каждый раз, когда её честь сомневается, когда страх пробуждается, она берёт мел и пишет. Иногда даже на песке. Иногда на спине врага, прежде чем отпустить. Иногда — на дереве, которое больше никогда не увидит. Когда однажды она дойдёт до самой высокой точки мира или самой глубокой бездны, на последнем камне, возможно, её рукой будет выведено:

     "Баал была здесь."

     Шигороку не знал рассветов. Он рос, как гриб, во тьме — и Баал росла с ним. Среди камня, стали и мертвенной красоты подземных сталактитов. Среди голосов, которые учили её убивать до того, как научили читать. Среди взглядов, где не было тепла.
     Маленькая Баал говорила мало, не задавала вопросов, старалась быть незаметной. И всё равно... они чувствовали. Чувствовали, что в ней что-то не так. «Не улыбается, когда лжёт.» - говорили про нее. Как будто все ждали её провала. Они хотели его.
— Позор! — прошипела мать.
— Убить её! — взревела старшая жрица.
Баал сбежала. Она не думала. Просто бежала. Сквозь залы, по мостам, вниз и вниз. Стража выла сиреной, жрицы посылали проклятия, стены шептали древними голосами:

     Подземный город жил и дышал без солнца, согреваемый лишь люминесцентным мхом на потолках. Здесь не различали утро и вечер, здесь время шло не по часам, а по крикам. По шагам патрулей. По крови. Баал помнила этот ритм с детства — холодный и математический. Он вбивался в подсознание, как боевой марш.

Ритуал был неизбежен. Каждая дроу достигала пятнадцати лет — и должна была доказать, что достойна крови своей матери. Что готова предать. Убить. Подчинить.

В Зале Испытаний Баал стояла на коленях. Перед ней — юная дроу, связанная, как и полагалось. Молчащая. Её звали Элкрит, она когда-то делилась с Баал хлебом. Теперь была жертвой. — Убей. — шептала мать Баал. — Тогда ты станешь одной из нас.

Баал смотрела в глаза Элкрит и видела себя. И не смогла. Рука опустилась. Клинок выпал из пальцев. Тишина.

Ты предала. Ты не уйдёшь. Ты умрёшь.

      Свет исчез. И не вернулся.

    Когда Баал сорвалась в глубокую шахту за пределами Шигороку, её больше никто не преследовал. Погоня остановилась у границы. Дальше — царство без имени. Ни карт, ни легенд. Только пустота. Баал лежала в этой пустоте в пыли. Сломанная. Одна.

    В первый день она кричала. Во второй — молчала. На третий день голод стал сущностью. Она слилась с ним, как с холодом в костях. Сначала она искала мох. Потом мхи стали казаться ей чем-то похожим на пищу. Потом — иллюзией. Она грызла лишайники, кору грибов, облизала стену, когда почувствовала солёность. Она пила воду с земли, не зная, что в ней. Иногда ела мокрые лишайники, иногда — обгладывала собственную перчатку, делая вид, что это мясо. Но еще сттрашнее  оказалась — тишина. Полная. Давящая. Та, что ломает разум.

— Я — Шизуру, — сказала женщина. — Ты ещё не готова. Но я уже жду встречи.

Баал упала на колени. Плакала. Смехом. Или смеялась — слезами. Услышав первые слова в пустоте.

С этого и началось ее восхождение.

    Свет больно ударил в глаза привыкшие ко тьме.

    Баал вывалилась из последнего разлома скалы, её пальцы вцепились в мох, её дыхание рвалось хрипами, будто тело забыло, как дышать настоящим воздухом. Она ползла, пока пальцы не ощутили мягкую траву, — и лишь тогда осмелилась открыть глаза.  Перед ней простирался лес. Не дикий, не враждебный. Лес, в котором деревья тянулись вверх с такой грацией, словно знали, что на них смотрят боги. Листва серебрилась, и лёгкий ветер играл ею, как музыкант, едва касаясь струн. Баал не понимала, где она. Только чувствовала — под ногами больше не камень пещер, а земля. Место, где живут. Где не шепчут мёртвые. Где в воздухе не витает злоба. Она прошла первые метры, будто младенец, заново учась ходить. С каждым шагом одежда цеплялась за ветки, ленты платья висели, как тряпки. Её кожа всё ещё пахла подземным плесневым грибом, но в сердце уже рождалась тишина. Та, в которой можно было слышать саму себя.

    Вскоре лес начал менять форму. Появились чёткие канавы, оставшиеся от древних ирригационных систем. Потом — камни, аккуратно сложенные в стену. И, наконец, — фигура. Он стоял, как дерево, — высокий, гибкий, молчаливый. На нём были простые, но безукоризненно ухоженные боевые одежды цвета ночного неба: хакама, с наложенными лёгкими бронепластинами на плечах и груди. Катана была за поясом, рука покоилась на рукояти не как у воина, готового к удару, а как у музыканта, готового сыграть первый аккорд. Лицо его — вытянутое, почти белое, с высокими скулами и глазами цвета зелёного чая. Они не светились магией, не пылали надменностью, как у жриц Ровагуга. Они наблюдали. И в этом взгляде Баал почувствовала не угрозу, а оценку без презрения. Волосы его были светлыми, почти белыми. Он выглядел не старым, но и не юным — тем, кто уже не стремится доказать что-либо, потому что уже выбрал путь и не сворачивает с него. Самым поразительным была его тишина Он не произнёс ни слова. И не было в этом высокомерия. Он стоял у границы леса, будто поставленный природой, а не волей командира.

    Имя его — Тайен Шихару.

    Баал не знала этого тогда, но запомнила его образ навсегда. Его фигура не угрожала, но и не сулила спасения. Он не подходил ближе, не делал шагов — просто был. Словно сказал: «Я здесь. А ты?» Хакамa цвета серкбра, открытый ворот, под которым виднелась татуировка в виде меча, пересекающего солнце. Руки — как у воина, что держит меч не для удара, а для равновесия. Его глаза… Баал не могла оторваться. Не из страха. Они были как зеркало воды: ничего не отражали, но принимали всё. В них не было осуждения. Только спокойствие человека, который уже убивал, и больше не ищет смерти. Он не спросил, кто она. Не задал ни одного вопроса.И в этом — всё отличие от Шигороку. Там любой взгляд — вызов. Любая пауза — ловушка. Любое молчание — ожидание боли. А Тайен просто стоял. И этим дарил право — быть. Не доказывать. Не подчиняться. Просто стоять рядом. В тишине.

Баал поклонилась. Медленно. Неуверенно. Он кивнул. И этого было достаточно.

Натаниэль Эверсон сказал, что рынок лошадей находится в около Ткацкие Ворота. Баал не собиралась идти туда. Но она оказалась там.

Лошадь — не просто средство. В её культуре это было что-то чуждое: в подземельях Шигороку скакуны были бесполезны. Там передвигались на пауках, в носилках или шагали тихо, скрываясь. Но здесь, на поверхности, она училась заново всему: как дышать свободно, как смотреть в небо, как двигаться к горизонту.

И вот она стояла на окраине ярмарки, под навесом, в котором воины и купцы щупали круп, поднимали копыта, проверяли уши. Словно разбирали доспех, а не живое существо. Баал остановилась на краю. Солнце било в плечи, но она не шевелилась. Она искала — не лучшего. А своего. В первом ряду были гнедые. Красивые, выведенные, с идеально расчёсанной гривой. Их хвалили, хлопали по бокам, показывали зубы. Но их глаза были мертвы. Она прошла мимо. Белый жеребец с узором на морде — слишком чистый. Девочка в восторге пищала рядом, и Баал улыбнулась. Но не для себя.

В углу стоял он. Тёмный. Грязный. Ушибленный. С шрамом на левой ноге и прядью гривы, спадающей на глаза. Он не тянулся к посетителям. Не храпел. Не крутился. Он смотрел на землю. И ждал.Баал подошла ближе. Кто-то рядом усмехнулся: — Этот? Ха. Полуполоманный. Не продаётся. Его хотели пустить под седло в караван, но он сбрасывает всех. Не доверяет. Она не слушала. Она уже смотрела ему в глаза. Там не было страха. Не было гнева. Только выдержка. Она протянула руку. Не к уху, не к носу — а просто вперёд. Ладонь вверх. Лошадь фыркнула. Медленно шагнула. Коснулась пальцев.

И Баал все поняла. — Сколько?  Купец моргнул. — За него? Да бери за 12 золотых, если сможешь увести.

Она увела. Без узды. Без поводка. 

Она назвала его Казума— «первая лошадь».

Тайен Шихару не говорил.

Баал не знала, что должна сказать. Она просто шла за ним.

Тропинка вилась сквозь лес, и с каждым шагом под её ногами хрустел мох — настоящий, мягкий, ароматный. Влажный воздух ласкал лицо. Где-то вверху пели птицы — их песни были чистыми, как звон меча, но ни одна не звучала тревожно. Каждый запах казался ей магией. Каждое дерево — чудом. Каждый луч света — ослеплял ее.

Когда они вышли к поляне, Баал не сразу осознала, что остановилась. Она стояла под мифриловым деревом. Оно было как живое, но выполнено полностью из серебристого металла. Отблески света от его листьев играли на серых камнях, где шёлковый коврик уже ждал ее. Вокруг — ничего. Ни толпы. Ни охраны.

Там сидел старейшина Микадо, не воин, не жрец, а старейшина Мифрилового Сада Джинин. Он был слеп, но держал спину прямо, как будто видел всех, кто приходил к нему, прежде чем они решались подойти.

Баал остановилась у границы камней.

— Ты хочешь войти, — сказал он.

— Я не знаю, чего я хочу, — ответила она честно.

Он кивнул, будто именно это и был правильный ответ.

— Мы в Джинин не требуем желания. Мы слушаем намерение.

Баал прошла по дорожке. Села напротив него. Руки лежали на коленях, пальцы сжаты. Он слышал, как они дрожат.

— Здесь ты не должна сражаться, — продолжил Микадо. — Но тебе придётся. Не с кем-то. С тем, что ты принесла.

Баал не отвела взгляда. Хоть он и не мог её видеть, она смотрела прямо, потому что иначе — было бы предательство.

— Ты принесла боль, тьму, память, — продолжал он. — Мы не просим оставить их.
Мы просим — поставить рядом.

Он вытащил из складок простой кусок ткани. Красный. Без знаков.

— Джинин не принимает крови. Он принимает молчание, труд и честность перед собой.
Ты повяжешь её — и всё, что будет после, будет твоим отражением.

Он протянул ткань. Баал взяла её обеими руками.

— Как мне её носить?

— Как хочешь. Но знай: если соврёшь себе — ткань станет тяжёлой. Если будешь честна — забудешь, что она есть.

Она кивнула. Старик улыбнулся. Он поднял руку — тонкую, морщинистую, как кора. Тихо коснулся её плеча.

— Теперь ты — часть сада. Не цветок. Не корень. Но… тень от ветви. Ты здесь, пока хочешь быть. И пока живёшь, помня, что честь — это не щит. Это голая ладонь.

Мацуно встал. Он развернулся, сделал шаг, и остановился.

— У нас есть имя для тех, кто приходит из пещер. Мы называем их «те, кто разбудил камень».

Баал подняла глаза.

— Камень?

— Камень — то, что кажется вечным. Но если его тронуть — он движется. Ты — движущая сила. Добро пожаловать, Баал из Шигороку. Теперь ты Баал из Джинин.

И он ушёл. А она осталась. С лентой на руке.

После того как старейшина Микадо признал её частью Джинин, Баал ожидала, что её ждёт привычная воинская подготовка: тренировки, спарринги, медитации с мечом в руке. Но ничего из этого не случилось. А повязанная лента только давила, напоминаная о себе: когда Баал злилась, когда мысленно возвращалась в пещеры, в старую боль, когда сравнивала себя с другими. Она ощущала её каждый шаг — как жгут, как груз. Даже ночью, даже в тишине. Но она не снимала ее. 

Первый месяц она не касалась оружия вовсе. Каждое утро её направляли в сад, где она просто шла — босиком по деревянным мосткам, среди тишины. Её шаги были неуклюжими, спина слишком напряжённой, взгляд метался. 

— Оружие начинается с походки, — объяснила мастер Мейко, эльфийка с серебристыми волосами, строгим лицом и голосом, как у колокольчика. — Если ты не умеешь стоять в мире, ты не сможешь стоять в бою.

На второй месяц Баал получила доступ к залу, где хранилось оружие. Но ей выдали не клинок. Ей дали тряпку и масло.

— Прежде чем держать клинок, научись его уважать, — сказал пожилой хранитель.

Три месяца Баал чистила мечи. Не свои. Она не спорила. Когда ей наконец дали собственную катану, это был ритуал. Катану вынесли на деревянном подносе. Мейко произнесла:

— Это не продолжение твоей руки. Это зеркало твоего сердца.

Она вложила меч Баал в руки, а затем велела:
— Не размахивай. Смотри.

Баал стояла с оружием. Минуту. Десять. Час. Тело устало — но разум успокоился. Потом были упражнения с водой. Перед Баал ставили чашу с лепестками.

Задача: провести клинком и не задеть ни один. Поначалу вода плескалась. Лепестки тонули.

— Ты машешь, как в пещерах, — говорила Мейко. — Здесь нет мрака. Здесь важна точность, не сила.

На пятую неделю Баал провела меч так, что вода осталась спокойной.

И тогда ей разрешили медитировать у статуи Шизуру. Она не просила этого. Но утром Мейко сказала:

— Ты готова. Не потому что сильна. А потому что не разрушаешь.

Баал села у каменного изваяния. Ветер шевелил листья. Катана лежала перед ней.
Она произнесла:

— Я не ищу чудо. Я не прошу знака. Я просто хочу найти свой путь.

И в этот момент в окно павильона упал тонкий луч солнца, пробившийся сквозь густую листву. Он лёг на катану перед Баал, точно по клинку.
Свет не был тёплым — он был чистым, прямым, как взгляд. Баал не пошевелилась. Она просто впервые за долгое время почувствовала, что её сердце не бьется так часто - оно спокойно. Она вдруг поняла, что не чувствует ткань. Лента всё ещё была на руке. Но больше не тянула вниз. Мейко стояла в стороне и наблюдала. Она подошла позже, когда свет уже ушёл.

— Это не твой меч, Баал, — сказала она тихо. — Он был выдан. Но у тебя будет свой.

— Где?

— Там, где Шизуру однажды оставила его. В храме, что забыт. На вершине, которую не видно с тропы. Меч, что светит сам — когда ты готова его увидеть.

Баал не спросила, где искать. Просто посмотрела в сторону восхода.

И впервые — захотела идти. Сама.

 Баал покинула Джинин рано утром. Никто не провожал. Она не знала точной дороги. Только ощущение, что на вершине, где ветры бьют в лицо, стоит храм. И где-то в нём — катана, которая ждёт её.На третий день пути, когда тропа стала круче, а лес — гуще, Баал остановилась у ручья. Развела костёр. Молча. Тут кусты зашевелились. Сначала — громкое шуршание, потом — тяжёлые шаги, а следом за ними — насвистывание. Баал положила руку на катану, не двигаясь. И вот он вышел. Высокий полуэльф в каких-то обмотках, с капюшоном на плече, с лугом через спину и дерзкой ухмылкой.

— Ну вот, — сказал он, словно продолжая мысль вслух. — Малыш опять выбрал, где ночевать. Похоже, ты ему понравилась.

За ним вышел медвесыч. Небольшой. Шерсть — мягкая, рыжеватая. Он неспешно подошёл к костру, понюхал воздух, сел. Как хозяин этого места. Баал не пошевелилась.

— Боо, — сказал полуэльф, кивая. — А это — Малыш. Не обращай внимания. Он лучше меня. Иногда.

Баал кивнула. Всё ещё молча.

— Я умею читать лица. У тебя — лицо, как у скалы. Или как у той женщины из легенды, что победила дракона, потому что не моргала.

— Баал, — коротко сказала она.

— Отлично. Ты с именем. А это уже шаг к разговору. Ты не против, если мы тут посидим? Малыш не любит спорить с мечниками.

Баал убрала руку с катаны.

— Только тихо.

— Тихо — моё второе имя.  Первое — "болтливый", но я не виноват, мать выбрала.

Он достал небольшой свёрток еды, протянул ей один пирожок.

— Осторожно, острый. Малыш вылизывает тарелку после таких.

Медвесыч одобрительно хрюкнул.

Вечером они сидели у костра. Баал молчала. Боо говорил. Но не навязывался. Он рассказывал про то, как однажды перепутал аптекаря с ведьмой и пил сонный чай целую неделю. Как Малыш однажды украл у гоблинов сыр и стал их вожаком на три часа. Как он учился стрелять из лука, целясь сначала в яблоки, потом в собственные ботинки. Баал слушала. Один раз даже присмотрелась к нему, как будто забыла, что на свете бывают шутники без злобы. Когда огонь почти догорел, он спросил:

— Ты идёшь вверх?

— Да.

— К храму?

Она кивнула.

— Идешь одна?

Баал посмотрела в огонь.

— Я иду, потому что меч зовёт.

— Уважительно. Но вдруг в храме ловушки? Или призрак? Или философ с тремя головами? А я умею идти рядом. И стрелять в неприятные вещи.

Малыш громко выдохнул и лёг на бок, положив лапу на его сапог.

Баал не ответила сразу. Потом сказала:

— Если умеешь молчать, когда надо — иди.

Боо поднял два пальца.

— Клянусь молчать… иногда.

На пятый день они добрались до каменной тропы. Впереди был склон, закрытый туманом. Каменные ворота, обломанные у основания, вросли в склон, будто давно забытая вена в теле горы. Здесь, говорили, когда-то стоял храм Шизуру. Теперь — только остатки. Баал остановилась. Боо посмотрел вперёд. Выдохнул. Снял лук и аккуратно прижал его к груди, словно отдавая честь.

— Дальше только твой путь. Я могу пойти, конечно. Но думаю, если войду — храм обидится.  А я слишком красив, чтобы быть проклятым.

Баал кивнула.

— Спасибо, что шёл рядом.

— Спасибо, что не ударила меня за болтовню. Это редкость. Я подожду здесь. С Малышом. Если не выйдешь — я просто скажу всем, что ты превратилась в солнечный лучик.

Баал не улыбнулась. Но и не отвернулась.

— Если не выйду — значит, осталась там, где должна быть.

Малыш тихо фыркнул, потёрся о её ногу — коротко, как прощание.Баал положила руку на эфес меча, не вынимая. И пошла. Вверх. В одиночестве. В молчании. Навстречу мечу, который знал её имя до того, как она его произнесла.